Порог чувствительности [сборник litres] - Ирина Степановская

заднице. Я просто смотреть не могу, блевать тянет. Запах от него ещё, всю комнату провонял. Он, по ходу, голову, вообще никогда не моет, да и сам не моется, только дезодорантами брызгается, как от комаров. Мне раньше нравился запах хорошего парфюма. Ну там «Ив Сен-Лоран», к примеру. Мать мне раньше часто покупала, когда я ей уже бабки стал приносить, а теперь вообще не переношу, сразу кашляю.

При упоминании о парфюме краснолиций заржал и слегка выматерился, но Стас этого не заметил, он был поглощён рассказом, да и смотрел в сторону. Ему было стыдно, как теперь говорят, кринжово, но и рассказать хотелось. Никому раньше не рассказывал про это.

– И голос у него будто блеет. Я как услышу: «Ли-и-и-ля! Я умира-а-ааю!» – так и сам бы его туда отправил. А она его чуть не с ложечки кормит. Тазик за ним выносит. Деньги все на него грохнула. Лечила его, да хрен его вылечишь. Он, блин, как выходит из ломки – опять за своё. Кольцо обручальное её продал, а она моего отца, видать, любила. Отец, правда, бросил её с ребёнком.

– С тобой, что ли?

– Ага.

Парень замолчал и отвернулся к окну, но непонятно было, видит ли он за стеклом что-нибудь. Голова его качалась, как у взрослеющего птенца, и лицо было тоже чем-то похоже на птичье.

– Толку-то от лечения… – Теперь серьёзно заметил краснолицый. – Я скольких знал, никто не слез. Все так или иначе закончились. – Шапка его так и лежала перед ним на столе и была похожа на свернувшуюся пёструю кошку.

– И вот, понимаешь, по ходу, не может она от него отказаться. А за что его любить, я, блин, не понимаю. Ты не думай, мать – она не сука, она, знаешь, какая добрая… – Стас сидел, облокотившись на подоконник боком, смотрел на улицу за окном, иногда машинально постукивал пальцами по шарику на ёлке. Тогда раздавался короткий чёткий звук, и шарик, качнувшись, поворачивался к нему и к улице блестящими звёздочками, будто хвастался. – Мать, она всю жизнь для меня старалась.

Посуда со стола была уже убрана, только две пивные кружки, наполненные и толстые, как бабы зимой на уличном базаре, стояли в середине. Стас не пил, а товарищ медленно прихлёбывал, прищурив глаза, посматривал то в сторону касс, то на дружка.

– Мать у меня, знаешь, какая… У нас же ни бабушки не было, никого. Вдвоём мы с ней. Я отца вообще не помню, мать мне всё время говорила: «Папка на охоте, папка на охоте». Я думал, что охота – это такая отмазка, а однажды какой-то мужик приволок от отца в подарок голову оленя. Выделанная вся, чистая и с рогами. Мать её в комнате повесила, так я спать её не мог, так орал, она мне по ночам в кошмарах снилась. Потом мать её убрала, в коридоре повесила. К нам кто не зайдёт, на него сразу такая оленья башка – а-а-а!

Стас помолчал вспоминая, приятель всё прихлёбывал из кружки.

– А я вообще часто в детстве болел, так мать, чтоб в сад меня не водить, устроилась в агентство какое-то – на телефонные звонки отвечать и днём и ночью. Я так и запомнил, что у неё трубка постоянно между плечом и ухом. А когда уже в школу пошёл, она тоже со мной пошла, буфетчицей устроилась. К училкам подлизывалась, порции им в столовке побольше подкладывала, чтобы ко мне не прикапывались… – Он вспоминал, а тонкий его подбородок подрагивал в ритм словам.

– Нет, слушай, иногда реально жрать было нечего, а она не хотела, чтобы другие нас нищебродами считали. Одевала меня, старалась, чтоб самое модное. Ну дешёвое, конечно, но всё равно. В школе вечно с родителей деньги тянули, и ведь она могла сказать: «Блин, чего с меня-то? Я же тоже в школе работаю?» А она: «Стасик, там деньги собирают по математике на подарки, так ты отдай». А сама обед из школы домой приносила. Прям в школьных тарелках. И сама это прям ест. А мне сварит что повкуснее: картошку там, суп. А на переменах всегда какую-нибудь булочку сунет.

Стас поднял, наконец, свою кружку. Краснолицый ответил, глухо звякнуло стекло, оба отхлебнули. Стас чуть-чуть, а дружок опять в полный глоток и с удовольствием, причмокнул ещё со вкусом.

– Ну, дальше давай. История у тебя, блин, аж зарыдаю щас.

– Да нет, – натянуто засмеялся Стас. – Всё нормально. Я после восьмого в колледж ушёл, в шиномонтаже стал работать. Помнишь же, любую машину мог с закрытыми глазами переобуть. С деньгами нормально стало. В армию уходить, я ей говорю, давай домашний кинотеатр купим. Будешь меня ждать и сериалы смотреть, чтоб не скучно. А она вроде смеётся, а сама, я же вижу, в потолок смотрит, чтобы ни слезинки не выкатилось. Нет, говорит, не нужен кинотеатр. Надо деньги в баксы перевести.

– Ну и перевели?

– Ага. Я пришёл – ни денег, ни кино. Даже полушубок, который я ей на день рождения купил, всё этот козёл унёс.

Второй сказал:

– Пойду возьму ещё пива, – и пошёл к стойке.

Стас опять повернулся к окну. Снег на улице перешёл в дождь. От него на газоне оставались чёрные дырки, как от дроби. Жёлтые поверхности столов ярко блестели и нагоняли этим блеском острое чувство раздражения. В зале становилось шумно, гулко, и в голове отдавался стук посуды, чей-то смех. Захотелось уйти. Если бы было можно вернуться домой, а там прохладно, чисто, не воняет лекарствами, мать одна и возится у плиты. Просто картошку б поели с ней, без всего даже, вот был бы кайф. Он взглянул на сетку с картошкой и будто услышал: «Стасик зачем ты так? Ты ведь хороший, Стасик, добрый. Его не осуждать, его пожалеть надо…»

Интересно, за что его жалеть? За то, что на него мать все деньги тратит? Он лично от этого барана ни одного нормального слова не услышал.

Какой ужасный был день, когда он вернулся из армии. Думал, мать кинется к нему с объятиями, когда он войдёт. Станет хлопотать, стол накроет. А она так смущённо отвела его в сторонку, поцеловала будто украдкой, как своровала что-то:

– Стасик, у меня теперь мужчина. Я тебе не писала, но он с нами будет жить. Я тебе на кухне постелю, ладно?

А потом он синяки у неё на руках увидал.

– Он тебя бьёт? Ему конец.

– Нет, что ты, сынок, что ты… Это он от слабости. Он просто держится за меня, когда у